Хулио Кортасар

РОМАНЫ (Игра в Классики, Модель для сборки, Книга Мануэля, Выигрыши)

"А думать было бесполезно, было похоже на отчаянные попытки вспомнить сон, от которого, когда открываешь глаза, ловишь только
какие-то последние ниточки; думать, пожалуй, означало бы уничтожать узоры, еще маячащие на чем-то вроде оборотной стороны чувства, уничтожать возможность их повторного явления. Закрыть глаза, расслабиться, отдаться на волю наплывающих волн с готовностью ожидания. Нет, бесполезно, и всегда было бесполезно; из химерических тех сфер возвращаешься обедневшим, еще более отчужденным от себя самого..."

"Никуда ведь не денешься, карты налицо, как кукла в твоем шкафу или вмятина от моего тела в твоей постели, и я попробую раскинуть их по-своему раз и еще раз, пока не придет уверенность, что комбинация неуклонно повторяется (...) ты и я слишком хорошо знаем о существовании чего-то, что не есть мы и что играет этими картами, в которых мы то ли трефы, то ли черви, но уж никак не тасующие их и раскладывающие руки, - такая умопомрачительная игра, в которой нам дано лишь узнавать нашу судьбу, как она ткется или распускается с каждым ходом, узнавать, какая фигура идет до нас или после, в каком наборе рука выкладывает нас противнику, узнавать борьбу взаимоисключающих жребиев, которая определяет нашу позицию и наши отказы..."

«Что нас всех спасает, так это потаенная жизнь, имеющая мало общего с повседневной и астрономической, подспудный мощный поток, не дающий нам разбрасываться в попытках конформизма или заурядного бунта, это как бы непрерывная лавина черепах, чьё противостояние быту никогда не прекращается, потому что движется она в запаздывающем темпе, едва ли сохраняя какую-то связь с нашими удостоверениями личности, фото в три четвери на белом фоне, отпечатком большого пальца правой руки, с жизнью как с чем-то чужим, но о чем все равно надо заботиться, как о ребенке, которого оставили на вас, пока мать занимается по хозяйству, как о бегонии в горшке, которую надо поливать два раза в неделю, только, пожалуйста, лейте воды не больше, чем один кувшинчик, а то бедняжка у меня чахнет…»

СЛУЧАЙ
Маленький хроноп искал ключ от двери на тумбочке, тумбочку - в
спальне, спальню - в доме, дом - на улице. Тут-то хроноп и зашел в тупик: какая улица, если нет ключа от двери на улицу!

БУДЬТЕ КАК ДОМА
Надейка построила себе дом и повесила у входа доску, на которой
значилось:
КТО БЫ НИ ВОШЕЛ В ЭТОТ ДОМ - ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Фам построил дом и вызывающие не повесил никаких досок.
Хроноп построил дом и, как водится у хронопов, повесил у портика
разные доски, купленные готовыми или специально заказанные. Доски были прилажены так, что читались по порядку. Первая гласила:
КТО БЫ НИ ВОШЕЛ В ЭТОТ ДОМ - ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Вторая гласила:
ДОМ-ТО МАЛЕНЬКИЙ, ЗАТО СЕРДЦЕ БОЛЬШОЕ.
Третья гласила:
НЕПРОШЕНАЯ ПЕРСОНА - ПРИЯТНЕЕ ГАЗОНА!
Четвертая гласила:
ХОТЬ В КАРМАНЕ НИ ГРОША, НО ЗАТО ПОЕТ ДУША!
Пятая гласила:
ЭТА ДОСКА АННУЛИРУЕТ ВСЕ ПРЕДЫДУЩИЕ. ПШЕЛ ВОН, СОБАКА!

НОСОВЫЕ ПЛАТКИ
Фам богат, и у него есть служанка. Этот фам, использовав один раз
носовой платок, тут же швыряет его в корзину для бумаг. Достает еще один платок - и туда же. В корзину он отправляет все использованные платки. А кончаются эти - покупает новую коробку. Служанка платки не выбрасывает, а сохраняет для себя. Но так как поведение фама ее коробит, в один прекрасный день, не вытерпев, она спрашивает: для того ли платки, чтобы их выбрасывать?!
- Дура набитая! - говорит фам. - Зачем спросила! Теперь будешь платки
стирать, а мои деньги будут целее.

У нас было две игры --
одна называлась "Статуи", другая -- "Картины". Для второй игры главное не
наряд, не украшения, а выражение лица, верный жест. Вот Зависть, к примеру,
-- это оскаленные зубы и стиснутые руки, да так, чтобы пальцы пожелтели от
напряжения. Милосердие? Пожалуйста, -- ангельское личико с возведенными к
небу глазами, а в протянутых руках что угодно: лоскуток, веточка ивы, мяч,
словом, дар воображаемому сиротке. Проще простого было изобразить Стыд или
Страх. Зато вот Злость или, скажем, Ревность давались нам с трудом.
/Конец игры/

Между последней ложкой молочной рисовой каши -- жалко,
маловато корицы, -- и поцелуями на сон грядущий в комнате, где
телефон, зазвенел звоночек, и Исабель нарочно замешкалась, пока
Инес, которая подходила к телефону, не вернулась и не зашептала
что-то маме на ухо. Потом Инес с мамой переглянулись, а потом
обе уставились на Исабель, и Исабель вспомнила про сломанную
клетку, про примеры на деление и чуточку -- про то, как
разозлилась мисья Лусера, когда Исабель по пути из школы
нажала на кнопку ее звонка...
/Зверинец/

Дорогая Андре, мне не хотелось перебираться в вашу
квартиру на улице Суипача. Не столько из-за крольчат, сколько
потому, что мне мучительно трудно прижиться в строго
упорядоченном мирке, продуманном до мельчайшей частицы воздуха,
а у вас в доме каждая такая частица при деле: оберегают
мелодичный запах лаванды, пуховку, что вот-вот забьет
лебедиными крыльями над пудреницей, голоса скрипки и виолы в
квартете Papa [1]. Я испытываю чувство горечи, когда вступаю в
дом, где некто, живущий по законам красоты, разместил все
предметы, словно зримые повторы собственной души: тут книги (с
одной стороны -- на испанском языке, с другой -- на английском
и французском); тут зеленые подушки; на журнальном столике --
стеклянная пепельница, похожая на мыльный пузырь в разрезе, и
место ее установлено раз и навсегда, и повсюду какой-то особый
аромат, какие-то привычные звуки...
/Письмо в Париж одной сеньорите/

Будь это так, что тебя держит в этой постели, которую ты
готова сменить на другую, широкую и струящуюся. Ты спишь и во
сне слегка шевелишь ногой, придавая простыне все новые и новые
очертания, похоже, ты чем-то раздражена или, скорее, огорчена,
и твои губы, напитанные презрением, усталостью и горечью, едва
ли не препятствуют дыханию, порывистому, как ветерок, и не будь
я ожесточен из-за вечных твоих пустых угроз, я, как прежде,
считал бы тебя прекрасной, как если бы во сне ты снова стала бы
почти желанной, возвращая нас к утраченной близости и прежним
чувствам, столь далеким от этого тревожного утра,
зашелестевшего шинами и заголосившего холопствующими петушиными
криками.
/Река/